Свадебный подарок, или На черный день - Страница 6

Только когда она сказала: «На что он теперь?» — Зив начал… кажется, начал понимать. Будто сразу сбежались вместе все главные ее слова. Что есть пустой подвал. Кусок уцелевшей лестницы скрывает лаз. Полки выдержали людей. В окошко проникает свет…

Хотел переспросить. Но не успел, — она вдруг заторопилась:

— Побегу, пан доктор. Меня ждут.

Он смотрел, как она закрывает дверь, и повторял ее слова: «Побегу, пан доктор». «Побегу, пан доктор». «Побегу».

Но ведь она не только это сказала… Главное, что есть пустой подвал, о котором все забыли… Уцелевшие над лазом ступеньки скрывают вход в него… А окошко можно замаскировать. Например, куском рваной жести. На развалинах такой жести, наверное, полно. Надо только, чтобы эта жесть как бы валялась около окошка, тогда и заслонит его. Но пусть лежит не очень близко: немножко света все-таки нужно… «Не такой уж он тесный, этот подвал». А если бы и тесный…

И так весь день — никак не унять было волнения. Уж он и напоминал себе немецкую поговорку: это слишком хорошо, чтобы быть правдой, и уговаривал себя не строить воздушные замки. Но что поделаешь — строил. Мысли не так-то легко прогнать. Особенно, если еще и не слишком стараешься…

Вечером, когда их колонну вели обратно в гетто, он смотрел на каждый разрушенный дом, на каждую груду развалин, — может быть, именно под ними тот подвал? Но лучше, чтобы он был где-нибудь подальше, на окраине… А когда у ворот полицейский усердно его обыскивал, про себя улыбался: ищи, ищи, то, что сегодня при мне, — все равно не найдешь.

Съев свою похлебку из ржаной муки, он почти до самого комендантского часа протоптался в соседней подворотне, — когда в одной комнате живут двадцать шесть человек, наедине не поговорить. А не наедине говорить о таком и вовсе нельзя. Потому и приходили к нему в эту подворотню по одному — сперва Аннушка, потом Виктор с Алиной. Младшим — Нойме и Борису — Аннушка пересказала. Зятя, чтобы не обиделся, сам посвятил.

Весь следующий день он нетерпеливо ждал Монику. Поглядывал на дверь. То и дело приоткрывал ее. Смотрел в окно, — не идет ли. Но она не шла. Он думал о подвале. О том, как будет всех своих — теперь уже всех — переправлять туда.

Яника Виктор вынесет в рюкзаке. Будто инструменты. Конечно, придется малыша усыпить. Хоть и все понимает, а лежать скрючившись в такой тесноте… Да в мало ли что может по дороге напугать его, и ребенок не выдержит. Только чем усыпить? То есть не чем, а где достать? Может, у Зелинскиса? Их колонна на работу и обратно в гетто как раз проходит мимо его аптеки. Хорошо, что на углу, — не так заметно будет, если на самом повороте сорвать желтые звезды и шагнуть на тротуар. В аптеку надо войти спокойно, будто ничего особенного в этом нет. Как входил когда-то. (А ведь это было совсем еще недавно!..) Может быть, повезет, и никого из посторонних, кто мог бы его узнать, не будет. Только сам «музейный Зелинскис». В самом деле «музейный», — человеку за восемьдесят, а работает. Зря молодые врачи на него обижаются, ничего нет плохого в том, что он проверяет рецепты. Особенно дозировку. Да, Зелинскис, наверно, не откажет в снотворном для Яника, — старые мозги не так легко забить бредовыми расовыми теориями… Усыпить Яника надо часа на полтора. И уже спящего уложить в рюкзак. А Виктору лучше всего выйти с теми, кто идет в ночную смену, — в темноте не так будет бросаться в глаза рюкзак. Да и выходящих не особенно проверяют, — вынести из гетто, кроме своих бед, нечего…

После Виктора с Яником, на следующий день, туда проберется Нойма или Алина. Нойма, конечно, будет настаивать, чтобы сперва вышла Алина. Хорошо, пусть Алина. В темноте, как поведут с работы, она улучит момент, когда конвоир отвлечется или будет где-то впереди, сорвет звезды и… Надо ее предупредить, чтобы заранее высмотрела подходящее место. Хорошо бы проходной двор. Правда, для этого она должна знать, куда идти. Хотя бы в какую сторону…

Как только Виктор вынесет Яника, Аннушке сразу надо записаться в арбайтсамте, чтобы послали на работу. Говорят, теперь каждый день набирают бригады — временные, для уборки снега. Это неплохо, что временные, — люди меняются, не заметят ее исчезновения. Да… Не думал он, что придет такое время, когда для своей хрупкой жены он сочтет за благо убирать снег. Не думал… Целый день Аннушка должна будет работать на морозе. Она, конечно, скажет, что ей это вовсе не трудно и что не так уж холодно. Но он знает, что и трудно, и холодно… А еще она будет объяснять, что работа на улице к лучшему: никому не покажется подозрительным, что так много всего на себя надела. Да, не только ей, всем надо будет в день ухода надеть на себя как можно больше, — и в подвале будет совсем не тепло, и надо же что-то выменивать на еду. Только тут уж без помощи этой доброй женщины никак не обойтись…

И опять, в который раз подумал, что она не идет…

Вечером он объяснил Аннушке, до мельчайших подробностей объяснил, как каждый должен выйти из гетто, как пробраться в подвал. А там они опять будут все вместе. Далеко от этих оград, в укрытии, где никому и в голову не придет их искать… И вдруг он даже в здешнем полумраке увидел — света вечером не давали, и каждая семья жгла в своем углу маленький фитилек, а ради экономии чередовались, жгли один или два на всю комнату, — он увидел, как в глазах Аннушки мелькнуло что-то прежнее. Ее знакомое, похожее на детское, удивление. Ему очень хотелось поцеловать эти родные глаза и удержать в них, хотя бы еще немножко удержать так внезапно вернувшуюся радость. Но не решился. И радость погасла… — Даня, а это — не воздушный замок? Он пытался отшутиться: